— Тогда и я из кремля больше не выйду, как ты. — Истово пообещала Арания. — Ну, Рогор. а ведь клялся, что найдет маменькиного убивца! Под какую беду меня подвел!

— Там, где бельчи звенят, там никому не верь. — Неспешно заявила я, чувствуя, что железо нынче горячо и ковать надо прямо сейчас. — Вот только совсем взаперти в кремле я сидеть не буду. Мне тот жилец дело поручил. Хочет узнать, не увяжется ли кто следом, если я выйду из кремля. Вдруг кто узнал о вареском после и прочем?

Тогда ему прямой путь ко мне или к тебе, с расспросами. А я ему должна, за то, что он нас с тобой перед королем выгородил, во всем виноватыми не выставил. Так что придется ему услужить. Только об этом — молчок. Поняла?

— Чего уж тут не понять — Отозвалась Арания. — А далеко ли ходить будешь?

— Тут, по ближней улице, вокруг да около Воротной площади. — Ответила я и испугалась. Вдруг госпожа сестрица захочет пойти вместе со мной? А Глерда меж тем ясно сказала — её с собой не брать. Ни к чему это, да и опасно.

Но Арания в мои слова вдумываться не стала. Кивнула, предложила:

— Тогда давай спать, что ли? Покойной ночи.

— Покойной. — Сказала я.

И запоздало вспомнила про травы, что привезла.

Негоже травнице жить без травинки в запасе. Потому, поборов зевоту и стараясь не думать о болящих ногах, я развесила вязки трясицы и семицвета по обе стороны от окна, защепив нить в щель меж стеной и деревянным наличником.

Пусть повисят, а завтра, уходя, я спрячу их в одном из сундуков Арании. Чтобы чернавки, придя убирать, не увидели собранную траву и не начали болтать лишнего. Сушить придется по ночам, хоть и не дело это. Только другого выхода нет.

На следующий день все потекло по накатанной — мы с Аранией с утра отправились в покои Зоряны, затем прогулялись по кремлевскому саду вслед за угрюмо молчавшей королевишной. Промаялись сначала на уроке у вечно озлобленного дана Рейсора — животом страдал мужик, не иначе. Так злобиться каждый день, и притом без причины, мог только больной.

Видеть после него приветливого дана Шуйдена было чистым утешением. А уж глазеть на прыжки да шаги королевишны под ручку с даном Флювелем, учителем танцев, я и вовсе посчитала развлечением.

Арания в первое утро после всего встала смурая, говорила тихо и кликала меня уже не Тришкой, а Тришенькой. Когда я к вечеру собралась уйти из дворца, сказала голосом мягким до умиления:

— Ты уж поосторожней там, слышь, Тришенька?

Я покивала головой, и, чтоб она не мучилась своими девичьими думками, пообещала:

— А насчет сорочиц ты не бойся — я их непременно дошью. Свечек у нас довольно, посижу ночью подольше, к сроку справлюсь.

Она в ответ глянула странно, руки заломила, пальцы стиснула.

— Да разве в сорочицах дело? В гиблые дела ты ввязалась, по лицу вижу. Ох, Тришенька, что с тобой будет? Мне-то отцовское имя защитою станет, если что, а тебе.

— Не боись, госпожа Арания, все будет хорошо. — Твердо пообещала я.

Она отчего-то всхлипнула.

— Чую беду неминучую. Ежли Зоряна не наследница.

Пришлось её спешно обнимать и шептать на ухо:

— Ты, госпожа Арания, не того. Велено забыть о том, что слышали, помнишь?

Она покивала, выпростала из рукава плат и шумно высморкалась. Прямо как я, когда меня сопли мучают.

А ведь обычно Арания это делала по-господски — шитым платом к кончику носа едва-едва прикасалась, выдыхала легко, самую малость. Чтобы, значит, не шуметь по-простонародному. Не того она от меня набралась в последние дни, ох не того.

В указанную Г лердой лавку я заходила каждый вечер, начиная со следующего дня. Всякий раз перекидывалась приветливым словцом с хозяином, горьким вдовцом, как он говорил. Оглядывалась, приценивалась к товарам. После первого похода в лавку пришлось напомнить Арании, что с её матушкой у меня был заключен уговор на три бельчи в седьмицу. Она тут же отсчитала мне жалование за прошедший месяц, не чинясь и не спрашивая ничего.

А что делать? Ничего не покупая, по лавкам не походишь. Те, кого мы ждали, могли заподозрить неладное. И без того, как Ерша мне сказал, надежды на то, что ловушка сработает, почти не было.

Так я и ходила, мучаясь думками — следит ли за мной кто-нибудь помимо людей Ерши? Тех я замечала время от времени, пока бродила по Девичьему ряду, шумному, с раскрытыми настежь лавками. Люди курносого, хоть и носили простые рубахи взамен жильцовских кафтанов, все же выделялись из толпы своей статью.

И взглядом — сощуренным, зорким, как у охотничьей птицы. Опять же по Девичьему ряду гуляли больше бабы с девками.

Одну из выданных Аранией бельчей я разменяла на медяки, купив на второй день ленту, а на третий нитки для шитья. Заходила я и в соседние лавки, глазела на товары, чтобы досужему взгляду не показались странными мои прогулки в одно место.

А поглазеть здесь было на что. Всюду, по всей длине Девичьего ряда из распахнутых лавок изливались товары — где ручьи из цветного шелка, где висящие вороха многоцветных лент, где вязки из подхваченных за один угол атласных платков, ярче всякой радуги, а где и положские шали, расписные, шитые, тканные.

Там, где продавались ковры, шелковые да шерстяные, их вывешивали так, чтобы со стен лавки они стекали на мостовую реками. Вот они и ложились волнами. И каждая волна была цельным ковром, когда ярким, а когда темным, в багровых и коричневых цветах.

Вокруг лавок, где торговали благовониями и притираниями, в воздухе висело облако духмяного запаха, за десять шагов в нос шибало. Внутри по полкам строем стояли скляницы и стеклянные кувшинчики, отблескивали цветным стеклом, радовали взгляд изгибами да позолотой.

Были там и другие лавки — с виду скромные, из которых ничего на улицу не вываливалось. Там, заглянув в распахнутое окно, можно было увидеть целые штабеля златотканой и сребротканой парчи, или же вязки дорогих мехов, закрывающие все стены.

Имелись и лавки драгоценных уборов — в них я через оконца любовалась украшениями. Зарукавья из золотой скани, с зернью, с чернением по серебру, из бусин, из звеньев, украшенных зеленым камешком с Урьих гор. Кольца с яркими каменьями, серьги, сделанные полумесяцем или гроздью подвесок, огруженные жемчугами, камнями алыми да синими. Господские кушаки, висящие на распялах, сработанные по-разному — и жемчужной нитью, и золотой цепью, и наборными бляхами.

Просто смотреть — и то дух захватывало. Вот только в крайней лавке на Девичьем ряду ничего не случалось.

Меж тем приближался Свадьбосев.

За два дня до него в кремль навезли досок — свежих, пахучих, только что вышедших из плотницких мастерских. Навалили их грудами по кремлевским дорожкам, отчего запах свежесрубленного дерева загулял повсюду, забираясь даже в старый королевский дворец, пропахший сыростью, камнем и железом.

В последний день перед Свадьбосевом в кремль с утра явились столяры и плотники — сколачивать столы под угощенье и большой помост перед дворцом. Вереницами заезжали в кремлевские ворота подводы с курами — первокур был в разгаре, по селам били первую птицу, что вывелась из яиц, снесенных сразу после конца зимы.

Везли и бочки с хмельными медами, и дивные пряники с ягодной начинкой от столичных пирожников. Громадные, размером с караваи, они лежали стопками в круглых корзинах. И сверху на каждом было отпечатано дивное узорочье — где лебедь-сохрана, Кириметьева птица, где стольный град с кремлем, а где и ратник на коне. Праздником пахло не только в кремле, но и в самом Чистограде, и лица у людей посветлели.

Даже великий принцесс за день до Свадьбосева начала улыбаться. С утра, как мы пришли в переднюю горницу, Зоряна с нами поздоровкалась — чего не делала уж давным-давно. Едва дан Рейсор вошел в покой, где мы ожидали его урока, и радостно окрысился, завидев нас с Аранией, королевишна тут же приказала — тоном благостным, хоть мажь его на хлеб вместо масла:

— Ты на них нынче не ругайся, батюшка. Сами-то они стараются, только умишка у них нехватка. Однако не вина их это, а беда. А в такие дни ругаться не положено, Кириметь осерчает.